Continuăm să publicăm amintirile Milaniei Sevruc despre anii de gimnaziu descrise în carte intitulată “Надеждин. Кишинёвская сага” („Nadejdin. Saga Chișinăului”). Începutul vezi Детство, гимназия (фрагмент I); Детство, гимназия (фрагмент II)

Детство, гимназия (фрагмент III)

[Мои преподаватели]

В первом и втором классах преподавали женщины, кроме законоучителя – не поп, но окончивший духовную академию, и учителя рисования.

Законоучитель был уже немолодой, очень милый человек. Все молитвы мы [зачёркнуто: уже] должны были знать, поступая в гимназию, а теперь он рассказывал нам преинтересные сказки, которые назывались «ветхий и новый завет». Мы слушали его с большим интересом, и потому учить дома эти уроки не приходилось. Позднее, когда мы перешли к изучению богослужения, а потом и катехизиса, стало труднее, т. к. многое надо было заучивать наизусть, но наш академик не ленился сам нам подсказывать на вызовах, и отметка у него существовала одна – пять. Когда в старших классах мы перешли к настоящему попу, молодому, пышнокудрому, в прекрасно сшитой шелковой рясе, надушенному, щеголявшему тонкими, снежно-белыми носовыми платками и с выхоленным лицом иезуита, ох как мы вспоминали своего милого академика.

Учитель рисования, он же и чистописания, пожилой человек, на костыле, в не особенно свежем мундире, выглядел как-то не так, как другие. Рисование преподавалось только в трех классах, и всегда это был четвертый или пятый урок, и только один в неделю. Рисовали мы тушью, заложенной в рейсфедер, на листах шершавого картона. Он требовал правильной оттушевки на наших изображениях тех деревянных геометрических фигур, которые ставил перед нами на специальных подставках. Но требовал он очень своеобразно: если кому не удавалось, он садился рядом с неудачной художницей и доводил рисунок до конца, причем делал это с совершенно очевидным удовольствием. Окончив, он приговаривал: «значит, вот так» и ставил в журнале четверку той ученице, рядом с которой он сидел, рисуя. По договоренности с классной дамой мы на его уроках могли тихо разговаривать [л.7] между собой. Если мы увлекались, учитель очень просительно говорил: «не подводите меня, не шумите». Классная дама обыкновенно не присутствовала на его уроках, а вообще она была обязана быть на всех и следить, не допуская списывания, подсказок, неправильной посадки за партой и т.д. Но как ни были строги и зорки классные дамы, мы и списывали, и подсказывали. Попадались, но редко.

Наука по рисованию заканчивалась орнаментами. Отметки ниже четверки у нас не было. Это не значит, что все мы были художницами, но отметка третьего класса шла в аттестат, и наш добряк не хотел мешать нам, как он говорил, получать медали.

С удовольствием вспоминаю свою учительницу арифметики в младших классах. Молодая, спокойная женщина, никогда не повышавшая голоса, была очень требовательна и умела сделать свои уроки интересными. Она настойчиво добивалась, чтобы задачи решались не механически, а сознательно, в результате последовательного, логического рассуждения и, если в письменной работе объяснение решения начинаешь словами: «для того, чтобы…», двойка обеспечена. Если в работе были грубые грамматические ошибки, она передавала тетрадь учительнице русского языка. Это было неприятно, но мы признавали справедливым.

Полной противоположностью была маленькая, рыжая женщина с темными злющими глазами. Преподавала она французский. Преподавала умело, и наши аристократки говорили, что у этой злюки превосходный выговор, но она нас ненавидела и на уроках так кричала на нас, будто мы ее пытали. А, между тем, на ее уроках мы сидели такие притихшие, как ни на каком другом. Мы ее просто боялись, и от страха все каверзные спряжения и отглагольные формы вылетали из наших голов. Но она сорвалась. Девочка у доски запуталась, а она, схватив державшую мел руку девочки, стала бить ею по доске и что-то истошным голосом лопотать по-французски. Девочка была из робких, бросила мел и, в слезах, выбежала из класса. За ней вышла классная дама. Нескольких уроков французского было пропущено[1], а потом нам сказали, что мадам больна и пришла новая учительница очень изящная, с прекрасными манерами, красивой прической и очень приятным лицом. Она требовала, чтобы на ее уро [л.8] ках мы говорили только по-французски, и терпеливо заставляла повторять фразу несколько раз, пока не произнесешь правильно. Говорили, что у нее плохой выговор, т. к. она швейцарка[2], но нас это не волновало.

С третьего класса нашу любимую учительницу арифметики сменила язва. Высокий, худой, длинноногий и длиннорукий, он, должно быть, был чем-то хронически болен, т. к. был желчный, раздражительный. Когда он злился, а злился он почти всегда, он говорил тихо, с каким-то не то шuпeньем, не то присвистом. Бывало, вызовет к доске, вытянет свои длинные ноги и начнет свое: «ну-с, ну-с». Стоит запнуться в построении пропорции или изображении формулы (он преподавал и минералогию), сейчас услышишь: «похвально похвально», а затем ядовитое обращение к классу «может быть, кто-нибудь согласится помочь мадемуазель… не терять ни её, ни нашего времени?» Недаром про него, по наследству из класса в класс, шло такое стихотворение:

По серым доскам коридора.
Лишь девять пробьет на часах,
С журналом под мышкой несется
Кокульский на длинных ногах.
Не гнутся высокие ноги,
На них сапоги не скрипят,
И молча, в открытые губы
Прежелтые зубы глядят… и т. д.

В нашем здании коридоров с серыми досками не было. Надо думать, что это произведение создано еще в старом помещении, а следовательно, и «любовь» к Кокульскому имела уже почетную давность.

Учительницу русского языка, которая была нам безразлична, сменил Капетеха. Это не фамилия, а прозвище, состоящее из названия четырех согласных букв, для которых не то существует какое-то правило, не то они составляют исключение из какого-то правила, уж не помню. Учитель был чуть-чуть косноязычен, и произношение этих букв у него звучало так, как они и были за ним закреплены. Это был[3] пожилой, спокойный, довольно благообразный человек. Он любил грамматику и Пушкина. Бывали и диктовки, сочинения, он ставил за [л.9] них отметки, но в возвращаемых им работах мы сами находили грубейшие ошибки, дикие обороты, а он их не замечал. У него мы учились в четвертом и пятом классах, и учитель, которому мы достались после него, был просто в отчаянии от нашей орфографии.

---

[1] «Нескольких уроков… пропущено» – так в оригинале.

[2] Видимо, уроженка швейцарской колонии Шабо к югу от Аккермана (Белгород-Днестровский).

[3] «был» вставлено над строкой.

Продолжение следует…

***

Детство, гимназия (фрагмент). Из : Надеждин. Кишинёвская сага. Кишинэу, 2023. cc. 117-121.

Imagine de copertă: Foto credit: ТАРНАКИН, Владимир. Учебные заведения Кишинёва XIX-го – начала XX веков. Кишинёв: Pontos, 2014. 268 c. ISBN 978-9975-51-576-4.